Лебёдкин был героиновым наркоманом с десятилетним стажем. Выписывая его с очередным отказом от лечения, я знала, что он появится снова и снова, чтобы сбивать дозу, его друзья, бывшие пациенты, обнимая, будут передавать ему немножко белого порошка, в отделении будут передозы и, в конце-концов, он украдет из кармана моего халата новый прохладный четырёхгранный психиатрический ключ и уйдет. Поэтому я выписывала его с отказом.

Впрочем, мы с ним договорились ещё при поступлении – он обещал десять дней не бузить, чтобы прокапаться и уйти, когда ему вздумается, я не буду перегружать его лекарствами, а он меня – жалобами.

Десять дней в нашей клинике имели большое значение – это был страховой срок, минимально возможный срок пребывания больного. Поэтому и грузили мы всех нещадно. Я уж буду писать «мы» из корпоративной солидарности, так и быть. Больные у нас падали в ортостатические коллапсы, им сводило зубы нейролептическим тризмом и они соглашались на что угодно, лишь бы не текли слюни и лишь бы прекратилось то прочее, о чем в таком приличном обществе, как общество моих читателей, даже и говорить неуместно.

Так вот, написав эпикриз и сдав историю болезни старшей сестре, я распрощалась и с Лебёдкиным, и со всеми докторами и осталась в маленькой – в три шага - чайной комнате, около тоскливого серого окна. Сегодня я была дежурным доктором.

Все мои дежурства для меня слились в одно бесконечное. Обычно (и большей частью по моей инициативе) они приходились на воскресенья и праздники, самым забавным был мой обмен по семейным обстоятельствам с парнем, который дежурил 8 марта. Я, конечно, не особо люблю традиции и половые роли, но на месте этого доктора я бы не смогла проявить подобной сдержанности и подежурила бы хоть 10 раз вместо, лишь бы избавить от этого женщину. Слава джинсовому богу, наркоманы и алкоголики, вызывавшие меня восьмого, оказались людьми более понимающими момент и, вместо того, чтобы биться о стены и требовать чего-то, просто говорили: «С праздником!» и я снова шла спать.

Забавно было, когда чинили основную лестницу и передвигаться по вызовам приходилось по чёрным. А так как одновременно с этим не стало электричества, путь я освещала мобилкой. Однажды луч выхватил из пространства полуголого мужчину в полосатом халате. «Ну чего, проходи, - сказал он, - меня по ночам выпускают гулять»…

Я вызвывала милицию, когда нелегалы-таджики, строители, напились и избивали друг друга в подвале больницы, чего только не случалось.

Самое сложное, с чем я вообще сталкивалась в клинике – это был холинергический психоз у армянина Чачи, метадонового наркомана лет сорока. Есть такое анохинское мнение, что национальные биохимические особенности людей влияют на выбор тактики лечения. Про это мне рассказывал доктор Собакин, который и вёл Чачу.

Уходя домой, Собакин оставил примерный список евгенических препаратов, которые я должна была вводить последовательно – условно для того, чтобы помочь больному, практически же - чтобы прожить до тех пор, пока не появятся способные нормально пригрузить человека старшие товарищи.

Когда был сделан третий серъезный укол, Чача разделся, сбился и стал ходить по отделению взад-вперёд. Стало совсем сложно. Поговорив в третий раз по телефону с женой доктора Собакина, наркологом соседнего женского отделения, и с самим доктором Собакиным, я сообщила им свою настойчивую просьбу о помощи. Доктор жил недалеко и поехал в больницу.

Я стояла на пороге клиники и смотрела на ночной дождь. Замок главных ворот тоже смотрел. И не пожелал открываться. Побегав вокруг забора, доктор Собакин, как в фильмах отважного жанра, перелез через него, одел белый халат и побежал вслед за мной по лестнице. Да, вечер удался, Чача уже бил медсестру, бился о стены палаты сам – притом это был полноватый мужчина, от прочих пациентов, посапывающих под галоперидолом, его отличало только то, что он был абсолютно голый и в крови.

Доктор Собакин и санитарка, отодвинув меня как негодную в таком деле – я весила 50 кг – прижали Чачу общей массой к койке и положили его на вязки. Вязки Чача стал немедленно грызть. Собакин сказал, что больной в холинергическом психозе, сделал назначения, снова перелез через забор и поехал домой. Стены Чачиной палаты были в крови. Пара соседей Чачи с подушками и одеялами в руках стояла в коридоре и грустно смотрела на меня. Распределив их по палатам, я сняла окровавленный халат и пошла в чайную смотреть, как начинается утро.

Вызвали в первое отделение. На посту сидел мой старый знакомый Лебёдкин. Со сжатыми кулаками и напряженным лицом, он собирался произнести заготовленную речь и выписаться. Я посмотрела на него, вспомнила голого Чачу, ходящего из угла в угол, вздохнула и сказала: «Ах, это Вы, Лебёдкин, а я-то думала…» - и ушла, оставив его без назначений и без выписки. Больше Лебёдкин дежурного врача не вызывал.

К утру Чача изгрыз и вязки, и руки. Последние два часа до прихода профессоров Чача прыгал вместе с железной койкой по палате. Рассказав главному врачу что да как, я пошла домой. Денег у меня уже пару месяцев как не было – традиционные способы заработка нарколога пришлись мне не по душе – и я шла пешком – всего-то час.

Навстречу, от железнодорожной станции, шел Андрей, заведующий отделением, живший в Подмосковье, металлист, любитель черных джинсов и косух. «Ну что-как, Анна Андреевна»? – для поддержания беседы спросил он. «Вызывала Собакина», - ответила я. Заведующий, не говоря ни слова, побежал в сторону клиники. А я пошла домой, где у меня из еды, по моим предположениям, не было ничего. Впереди был еще год работы.

Сейчас, когда клиника представляется мне страшным сном, иногда, в моменты очень сильного нервного напряжения, я снова вспоминаю этого несчастного окровавленного человека, который мечется по отделению и бьётся о стены и которому никто не в силах помочь.