Некая минчанка, с отвращением отодвинув плоды поэтического фестиваля «Порядок слов» — тощие книги Минкина, Календы, Хадановича — сказала, что вот когда она издаст книгу стихов, это будет настоящий, внушительный, толстый том с золотой обложкой и матерчатой закладкой. Имена современных белорусских авторов были ей незнакомы и даже вызывали подозрения — что за самозванцы? А вы знаете этих авторов?

Хотя в литкругу и даже в книгопечатной индустрии сохраняется иллюзия интенсивной творческой работы современников, а на литературных фестивалях поэты и выступают, и притворяются публикой, кругозор обывателя охватывает Пушкина, Ахматову, Есенина и в лучшем случае два стихотворения Бродского. Почему это происходит и где, например, место для Парщикова, Искренко и Бунимовича — отдельная тема. Хороший текст в силу своего качества теперь не имеет никаких шансов на широкую аудиторию. Большинство не видит разницы, беспомощности графоманов, отсутствия новизны, какого-либо революционного метода, личности автора. Между тем именно личность поэта и есть поэзия.

Издать книгу не трудно, написать историю может и машина, а прожить жизнь так, чтобы воспоминания о ней превратились во вневременной текст, относящийся к каждому… В книге Соломона Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским» мы встречаем интересный пример того, что такое поэзия. Артист балета Годунов, более известный как придворный музыкант принцессы Мелисенты из кинофильма «31 июня», находясь на гастролях, попросил политического убежища в США. В этой стране была огромная русскоязычная диаспора, в том числе и балетная. И тем не менее рядом с Годуновым оказался Бродский, который сначала полагал, что просто отдает ключи от своего жилища приятелю:

Он, несколько неожиданно: «А не мог бы ты эти ключи привезти ко мне сам?» Я стал догадываться, что происходит нечто менее регулярное, чем нормальные левые заходы ангажированного человека. И когда на вопрос мой: «Когда тебе нужны ключи?» тот ответил: «Сейчас!» — тут я окончательно сообразил, что произошла какая-то лажа с балетом.

А потом он сделал то, что проходит по ведомости «на моем месте так поступил бы каждый» — с той разницей, что больше никто так не поступил. Бродский становится обычным переводчиком, добровольным помощником человека «без языка». Надо квартиру — вот квартира, надо перевести — я переведу.

Вдруг опять телефон: «Иосиф, не мог бы ты отвезти Сашу в Коннектикут?» Ну что делать? Главное — он, что называется, без языка.

Это происходило не только от того, что требовалось помогать неведомому ближнему («Я перед этим о Годунове ничего не слышал»), что есть исторический ракурс у каждого поступка. Но от того, что поэт обладает исключительным чутьем чужой раны и закрывает он эту рану всем телом и немедленно, просто от того, что ему привычна сила боли, известна цена помощи в невыносимой ситуации.

Цветаева в «Письме к детям»: Никогда не бойтесь смешного, и если видите человека в смешном положении: 1) постарайтесь его из него извлечь, если же невозможно — 2) прыгайте в него к человеку, как в воду, вдвоем глупое положение делится пополам: по половинке на каждого — или же на худой конец — не видьте смешного в смешном!

Бросаться, как в воду, на помощь другому — только это и значит быть поэтом. Не соревноваться за сомнительную премию, место под софитами, в сборнике коллективного позора. Но просто жить с учётом топографии душевных ран.

Горбаневская, когда встречала своих гостей, была озабочена следующими моментами: сыт ли человек, хочет ли он отдохнуть, есть ли ему где жить и чем она ещё может помочь. И это были не дежурные вопросы, на которые следовало отвечать «нет». Следовало отвечать правду.

У того же Волкова находим рассказ про Ахматову: «И моментально Анна Андреевна уводит ее в такой закут, который там существовал. И слышны какие-то всхлипывания. То есть явно эта поэтесса не стихи читать пришла. Проходит полчаса. Анна Андреевна и дама появляются из-за шторы. Когда дама эта удалилась, я спрашиваю: «Анна Андреевна, в чем дело?» Ахматова говорит: «Нормальная ситуация, Иосиф. Я оказываю первую помощь». То есть множество людей к Ахматовой приходило со своими горестями. Особенно дамы. И Анна Андреевна их утешала, успокаивала. Давала им практические советы. Я уж не знаю, каковы эти советы были. Но одно то, что эти люди были в состоянии изложить ей все свои проблемы, служило им достаточной терапией.»

Почему же далекие от сложных чувств целятся в первые ряды? Есть ответы у Искренко, сразу два: «Дебилы лезут в интеллектуалы» и «Вещи, с которыми нужно смириться». Лезут, ибо чувствуют ценность лота, пусть даже и не обладая достаточным объемом лёгких, чтобы этот лот вместить.

Все знают, что происходит на зарубежных кафедрах славистики. Заинтересованные только в званиях и доминировании, местные божки особенно зорко охраняют свои бастионы от творческих эмигрантов, вылетающих из России, словно шарики для гольфа за ограду зоны развлечений богатых господ. Вольфганг Казак, директор Института славистики Кёльнского университета, сообщил покинувшему родину Парщикову: «Пока ты был в России, ты был интересен как русский писатель, переехал — интересен быть перестал». Причем Парщикова проходили, проходят, будут проходить в Кёльнском Университете — но преподавать ему не давали. А книги, подаренные Парщиковым кафедре, вскоре оказались на блошином рынке.

Кого разумно приглашать на кафедру? Человека, который не станет обнажать проблемы учебного процесса, предлагать что-то новаторское, волочить в контекст небюджетные имена, не будет удивляться кривой речи профессора славистики, да и самой программе, которая всего сто лет назад была современной. Библиотечный ряд русской классики не удивит его желтизной страниц. Лучше всего звать нафталинового критика, который рифмует глаголы и косноязычен как крот, переживший удар лопатой. Вот с таким человеком зарубежный славист имеет все шансы на освоение гранта и регулярные мероприятия с самоваром и баранками.

Второй сорт людей, которых жарко любит зарубежье — это самоназванные писатели. Авторы книг о своём непростом жизненном пути, мужчины в строгих костюмах или женщины с ярким макияжем. Они занимаются литературным чёсом, ездят от города к городу, продают свои книги диаспоре. На афишах в социальных сетях при этом пишут что-то типа «Савл Коромыслов, член и лауреат», а тридцать скучающих домохозяек обеспечивают коллективные селфи и рекламу литературного туриста.

Третья эмигрантская золотая жила — лекции о культуре. Вы бы поразились, если бы узнали, какое количество экспертов вещает в эмигрантских подвальчиках, чердачках, пивных. Какие глубокие темы поднимаются — авторы 200-летней выдержки идут на ура. Актуальные писатели тоже иногда привозят на запад свои новые книги, но это или Быков, или Жадан, которые плохо заметны в толпе Савлов Коромысловых. Аудитория их в любом случае та же самая, что завтра пойдет слушать крота. Добавьте сюда актеров-алкоголиков, которые ездят с моноспектаклями, старших научных сотрудников вымышленных дисциплин, предпринимателей-многостаночников от арт-туризма и вы получите полную картину интеллектуальной русской жизни диаспоры.

Западные Университеты привычно контактируют с университетами России и с организациями Русского мира — советами соотечественников, победобесными газетами, скрепоносными русскими школами — проводя совместные мероприятия или расставляя памятники Гагарину. И в виду этого они, естественно, поддерживают убийственную путинскую политику в области культуры, без критики относятся к тому, что поддерживают провокаторскую сеть.

Куда еще можно протянуть щупальца, если не особенно разбираешься в литературе, но зато обладаешь замечательными организаторскими качествами? Можно издать учебник «Поэзия». Что недавно одна группа граждан и провернула. Собственные тексты перемежались стихами классиков, учебные абзацы были, настолько же далеки от стихосложения, насколько сами создатели были удалены от литературы. Чуть позже разразился скандал, один из авторов учебника оказался насильником, а что с книжками? Кто-то вернул их в издательство? Наоборот, книги продолжили обучать «поэзии». Поэзии наоборот.