Торжественная церемония начинается немедленно по прибытию. Огромная, может быть даже целых пять человек, семейная делегация встречает меня с цветами на вокзале. Мои дни, в буквальном смысле каждый мой день, распределен заранее и право на них ревниво охраняется. Не я решаю, где всё начинается, но традиция. Раз уж я упомянула куст, первая резиденция памятной поездки будет около него. Этим летом смородиновый куст — значит, следующее лето начнётся у шкафа с вишнёвым вареньем.
Меня везут на машине, конечно на машине, только на машине. Это карета, это целый царский поезд, за которым кто-то бежит, а потом догоняет на автобусе. Такси! Денег, на самом деле, не много, но, попадая в летний мир, я утрачиваю возможность к спокойным перемещениям в общественном транспорте. Подкупить и переманить меня в новый дом становится действительно просто. Такси, парк, мороженое? Какие вопросы! Я уже собираюсь! Можете надевать мне босоножки! Но на самом деле всё рассчитано: два дня на два, или три дня на три, и снова будет такси, парк, мороженое. Летняя конкуренция. Три четверти года меня не существует. Одну четверть года я важнее всех и мне не нужна волшебная палочка для немногочисленных желаний, которые мне известны. Они выполняются даже прежде, чем приходят мне в голову. Мне пять лет.
Такси приезжает к дому. Дом красный, кирпичный, огромный до неба, с красивыми окнами и поистине великолепными комнатами. Это настоящий дворец! Грандиозное здание, государство, вселенная с белоснежными мирами внутри. Дом одноэтажный. Позже мне придётся потратить массу времени, чтобы удостовериться, что бабушка и дедушка справились со своими задачами хранителей и все вещи находятся на своих местах — и в том состоянии, которое я утвердила год назад.
Граница между миром внешним, состоящим из речки с толстенными нутриями, районного магазина, дальнего огорода, Комсомольского парка — зелёная железная калитка зелёного деревянного забора. Особенно яркая краска, интересный узор решетки. Сверху на калитке есть круг, в него я заглядываю. Щеколда гремит. Вот первый инспектируемый объект — цементная ступенька, её сделал дедушка.
Пространство вокруг дома в несколько взрослых шагов, в часах моего бега. Перед красным крыльцом, на котором я позже буду играть, зелёные качели, которые дедушка сварил вместе со знакомыми мастерами, а также песочница, которую он сам сделал и покрасил.
У бабушки, именно у бабушки, есть и другие внучка и внук, и ещё множество моих сестёр и братьев, которые несколько младше. Я знаю о их существовании, они приходят держать меня на руках, играют и говорят со мной. Или же я таскаю их, словно игрушки, и кормлю кашей, даже если они не хотят есть.
Другие наши дети, что естественно и очевидно, не имеют никаких прав на эту вселенную. Но бабушка на всякий случай каждый год усаживает меня напротив и говорит, повторяет много раз, что именно я любимая внучка, самая любимая внучка, главная внучка, что остальные дети для неё не так важны. Как я понимаю теперь, во взрослом состоянии, она говорила это каждому из нас, но в то время, когда мне пять лет, я ещё не знаю, что это не уникальное утверждение и не осознаю, что так она создает мне (всем нам, своим потомкам) будущую уверенность в собственной исключительности. Так что я продолжаю жить в этом состоянии самой главной внучки и теперь.
Насчёт качели и песочницы и теперь сомневаться не приходится. Дедушка ничего не говорил. Для дедушки я действительно была первым потомком нового поколения — хотя его пять братьев и сестёр уже лет двадцать к тому времени рожали малышей и, наезжая на родину, он всё время знакомился с кем-то новеньким. Качели хранят за домом, лишь ко дню моего появления выносят на главный двор и прикручивают железными тросами. К этому же моменту приурочен торжественный вынос и наполнение песочницы. Песок просеивают, игрушки моют. Вот моя пасочка для песочного крокодильчика, моё ведро и совок. Бабушка и дедушка справились!
И мы должны немедленно проверить растения. Бесполезные и высокие, в два, три раза выше меня ростом — розы на своих местах. Это хорошо, когда предметы там, где они должны быть. Тля шевелит рожками, просвечивается зелеными животиками. Тёмно-зелёный лист пилой загибает край, снизу лист багровый. Жасминовый куст, чьи листья мы мылим во время утренних игр, разросся, белые цветы с желтыми тычинками прекрасно пахнут. Это чубушник, но мы называем его жасмином. И это и есть жасмин, лучший сорт — пусть все остальные хоть пропадут, мы и не заметим. Нет никакого резона подходить к чубушнику сейчас, и он знает свою очередь — с ним мы поиграем завтра.
Ширина грядки между домом и дорогой — чуть больше метра. Мне они видятся непреодолимым пространством. К смородиновому кусту я иду по длиннющей тропе в два взрослых шага, пробираюсь мимо малиново-белой гвоздики поэта и красной сальвии. Чьи-то руки выдают мне красную чашку с белыми горошинами. Я уже собираю ягоды. Остальные заняты бессмысленной суетой, ушли. Кто-то приглядывает за мной, но уж мы-то с вами понимаем, что предназначение этого безымянного безликого взрослого человека — лицо так высоко, что тратить время и изучать, кто это, мы не станем — в случае чего принести мне нужные вещи или спасти от опасного шмеля. Вкус красной смородины именно такой, каким он должен быть. Если бы мы могли развернуть химическую лабораторию прямо тут, в огородных условиях, какой-нибудь академик наверняка бы объяснил, почему вкус ягод нашего детства неразрывно связан с нашими генами, состоянием здоровья, поведением и, в конечном итоге, ведёт нас по жизни от одной ошибки до другой, до тех пор, пока мы сами не станем почвой для красной смерти.
Переход из мира моего несуществования и ничтожности в мир абсолютной власти происходил именно у этого эзотерического куста, в момент, когда ножки проваливались в топкую землю. В детстве меня не осаждали знатоки восточно-славянских былин — если только моя бабушка, и её бабушка, и её бабушка, и все эти уходящие в глубину времён женские линии не были настоящими волшебницами и не специально передавали друг другу этот смородиновый куст, привязывая своих потомков к временному порталу. Равно как бабушки другой линии — нашу семейную вишню.
Разумеется, до моего появления никто не посмеет тронуть ни одной спелой ягоды. Что их пробовать, так? Все они только мои, делиться я не собираюсь, задача взрослых — сохранение богатств моей жизни, а не истребление. Каждая ягода содержит определенную дозу счастья и вот все они на своих веточках — должны быть доказательства, что ни одна не упала на землю или не была съедена. Солнце просвечивает сквозь красное смородиновое стекло насквозь. Я должна съесть столько волшебных бусин, сколько смогу. За лето я должна успеть съесть все, это залог выживания там, во тьме, в которую мне предстоит вернуться.
Смородиновый куст находится прямо около забора. С другой стороны зелёного забора мы выращиваем грибы, это отдельная важная история. В определенный день они появятся и будет торжественный сбор. Я проверяю сквозь щели забора, лежит ли на грибнице поваленное дерево, защищает ли оно наши будущие грибы от глупых соседских детей. Как бы не повторился тот катастрофический случай, когда мы чуть не лишились урожая. Бабушка ушла в магазин, дедушка на работу, я осталась одна. Соседка крикнула, что выросли грибы и что соседские дети уже нацелились на белые шляпки. Что делать? Позвонила другому деду, он рассказал, что ничего сложного в сборе грибов нет, нужно резать и быстренько складывать их в миску с солёной водой. Когда бабушка вернулась, на столе ее ждал бассейн с грибами. Белые кораблики шампиньонов покачивались в морской миске.
Несмотря на грибное покушение, у нас исключительно хорошие отношения с соседями. У всех есть дома и огороды, цветы и овощи. Все хорошо ведут хозяйство и гостеприимны. Присылают делегации детей. У меня есть официальный поклонник, соседский мальчик с игрушечной гармошкой, Виталик. Его присылают достаточно регулярно для того, чтобы эта легенда о суженом поддерживалась в жизнеспособном состоянии до пятилетнего возраста. И я захаживаю поиграть к нему во двор. Моя судьба обеспечена, в этом можно не сомневаться. Мы объединим королевства и будем жить долго и счастливо. Нет.
Но чего жалеть, не так уж он был и хорош. Мы то с вами понимаем, у кого здесь образцово-показательный огород, а у кого одно притворство. Будьте уверены, так и есть, вот он уникальный, правильный набор растений в единственно возможном порядке. Остальные люди — что ж, вам придется смириться с вашей неспособностью организовать всё именно так, как моя бабушка.
Я ем смородину. Здесь применяется метод тройного дублирования. Есть ещё два куста такой смородины. Но я не пойду к ним, к каким-то малорослым заместителям, запасным вариантикам. Конечно, со временем они могут выйти на первый план (этого так и не случится), но старый главный куст проживет до моих тридцати лет, пока его не заменит какой-то бессмысленное жалкое растение.
На огороде нет никаких химикатов. О нет, мир еще не впал в экологическую идею. Но просто это огород существует для того, чтобы я могла в любой момент съесть что угодно. И поэтому бабушка исхитряется бороться с вредителями при помощи магии чесночной воды.
Божья коровка вступила в оживленную дискуссию с ягодой смородины, не будем им мешать. Мои ноги еще глубже проваливаются в тёплую черную землю. И это наша земля, моя земля.
Когда бабушка и дедушка стали жить вместе, им предстояло совершить выбор — квартира или дом. Квартира — это совсем другой образ жизни. Это бесконечный комфорт. Бабушка выросла в прекрасном селе. Там были леса, поля и много крестьянских домиков. В той старой сказке всегда была угроза утратить землю. То власть отнимала всё у высылаемых, то смерть забирала к себе родных и земля лишалась защиты. Землю забрали в колхоз, дом продали чужим, наследие пришло в необратимый упадок. Я выросла и забрала из села солому и глину нашего дома, поместив на домашний алтарь в маленькой стеклянной баночке. Рядом — щепка сарая, кусочки краски с качелей, земля с огорода нового городского дома, маленькая фотография бабушки.
Но в тот момент, когда у нас появилась новая смородиновая земля, старый дом еще процветал, было откуда перевезти любимые растения. Приехали осматривать участок под застройку, потому что бабушка сказала — у нас должен быть этот дом. Только дом. Дедушка не был так уверен в выборе. Содержать дом крайне трудно. Но бабушка решила — строиться.
Этот промежуточный этап подготовки к моему появлению занял десятилетия, сопровождался трагедиями, которых я не знаю и знать пока не желаю. Но я довольна, что семья смогла так прекрасно подготовиться к моему пришествию и я переступаю с ноги на ногу — высвобождаю грубую голубую босоножку, которая всё равно безнадёжно глубоко проваливается.
С самого начала сезона дедушка занят удобрениями и перекопкой. Бабушка руководит всем. Сажает и пропалывает сама, управляет поливами из большой садовой ванной. У нас тут множество животных, которые делают удобрения для овощей и фруктов перед тем, как мы съедаем их тоже.
Гортензия качает головой. Но погоди, я подойду позже, когда наступит твоё время. В чём проблема? Дожидайся своей очереди. Гортензия, сопровождающая при жизни и при смерти, кто-то из твоих потомков переселится с нашего огорода на наше кладбище.
Смородины более чем достаточно, половина кружки. И чьи-то руки помогают мне выбраться обратно и продолжить торжественное шествие-парад. Пусть для вас движение продолжается, на самом деле я остаюсь под смородиновым кустом. Я иду вдоль красно-оранжевой кирпичной стены. Шаг — и меня ждут пупырчатые огурчики. Холодок-спаржа развевает своими руками с красными ягодками, трогает меня за щеки. Фотографируете? Я позволяю вам. Целое поле клубники краснеет и растопыривает свои усики, цветочки, зубчатые зелёные пальчики. А вот лучшая в мире рассыпчатая картошка, вот яблони, лук, петрушка, укроп, редиска, масса неинтересных, но важных своим существованием на правильных местах растений. Я проверяю окна, покрашенные свежей белой краской — вот окно большой комнаты, вот окно бабушки и дедушки, форточка открыта. Конечно, они успели побелить и внутри. Должны были успеть.
Прохожу дальше, за дом. Тут все взрослые. И ещё очень много родственников, которые приехали на торжественный приём. Не думаете же вы, что им интересно повидать моих родителей. Конечно, все собрались только из-за меня. И это отвлекает от изучения погреба и большой желтой груши. К сожалению, меня берут на руки и начинают обнимать, передавать от одной тётушки другой, усаживают за зелёный стол. Как вы, наверное, догадались бы и сами, хотя стол был построен до моего рождения, в нем не было никакого смысла, если бы я наконец не приехала и не возглавила его. Еще через 22 года уже мой ребёнок будет сидеть на этом столе на подушке и есть детский корм из баночки. А 22 года назад где-то в этой местности сидела на подушке моя мама. Вот моё время.
Сейчас я позволяю покормить меня и, так уж и быть, сделать ещё несколько фотографий. Зачем вы постоянно надеваете мне на уши эти черешни, эти ромашки? Вот это всё вам кажется красивым? Но хорошо, надо так надо. Птичка, вылетай!
Весь стол заставлен едой. Постоянно появляются новые тарелки. Я проверяю, как семья справляется со своими обязанностями. Все ли блюда принесены и так ли они поставлены, как следовало? Кажется, недостаточно солёных помидоров. Так и есть! Приходится брать ситуацию под контроль. Вместе с бабушкой мы отправляемся в погреб. Там стоит дубовая кадка выше меня ростом. Бочка полна томатов, зелёные травы плавают среди мутной воды. Мы (я руковожу) набираем полную тарелку, и ещё одну (мне даже приходится нести тарелку) и возвращаемся.
Взрослых родственников, кажется, стало ещё больше. Они пьют водку и смеются. Хорошо еще мои младшие двоюродные пока не приехали. То-то бы было столпотворение. Ведь у них тоже есть вторые бабушка и дедушка, а также дополнительные потомки. Как бы мы все разместились? Надо было бы ставить шатёр, подобный свадебному, укладывать длинные доски на табуретки. Шестьсот человек вытаптывали огород в день свадьбы родителей.
Младших привезут позже, и тогда уж я займусь их воспитанием и управлением. А сейчас гости ждут помидоров, поют украинские песни. Я знаю все эти песни очень хорошо, должны прозвучать все они, одна за другой. Некоторые непонятные, некоторые скучные, но последовательность не подлежит осмыслению или перемене. Дедушка поёт лучше всех. Про коня. Но нет, второй дедушка тоже поёт лучше всех. Где это они так натренировались?
Я сижу на крошечном стульчике около стены погреба и не возвращаюсь за стол. Наш погреб отличается от деревенских, уходящих под землю. Он выстроен из камня прямо на границе с соседским участком — низкий и длинный дом с белыми стенами и покатой крышей. В него ведет дверь, оббитая мягким материалом. Ключ сказочно огромный, висит на связке, с которой бабушка почти не расстается. Потерять связку ключей — весело, потому что тогда мы играем в детективов, пытаемся восстановить события дня. Ключи находятся то висящими на гвозде, то на плетёном шкафчике, то на огородной грядке. Если бы они правда хотели потеряться, то могли бы найти место получше.
Чтобы пройти внутрь погреба, взрослым приходится нагибаться. Потому что он — для детей! Вдоль стен идут полки. К осени полки заполнены пустыми банками. Во время урожая в дом привозят большие мешки — в них помидоры, кабачки, огурцы, перец, морковка, соль, сахар. Всё это высыпается на большой стол во дворе и постепенно превращается в заготовки. В заготовки для меня. Наступает время смородиновых листьев, хрена, укропа и черного перца. Ягоды и плоды, которые подрастают на участке, а также принесённые с рынка, становятся вареньем -— малиновым, клубничным, красносмородиновым, черносмородиновым, чернорябиновым, сливовым, грушевым, янтарным яблочным, облепиховым, земляничным, крыжовниковым. Около беседки растет ирга с дедушкиной родины, еще одно наше ягодное сокровище. Из ирги варенья никогда не бывает, ягоды едва доживают до спелости, охота на них идёт каждый день. Ирга разноцветная, чем темней оттенок, тем она ближе к кружке собирателя. Только бы не прилетели птички и не съели бы всё раньше меня.
Опять кончились помидоры, идём за новой порцией. В дальнем углу погреба горой лежат запасы картошки. Нужно приходить и обламывать бледные ростки. Запах земли. Самые редкие банки — нежинские огурцы и лечо, грушевое и яблочное варенье. Еще бывает компот и сок, аджика. Бесконечные ряды желтых маринованных кабачков. По законам волшебной сказки общие запасы бесконечны.
Нужно закрывать дверь подвала от кошек и воров! Закрываем, ключи укладываем в карман фартука, снова несем помидоры гостям. Мне разрешается съесть столько помидоров, сколько я смогу. Мой рекорд — тарелка. Бабушка тоже обожает помидоры, но ей нельзя. Больное сердце, больные почки, больное всё. Но она всё равно нарушает режим, потому что это самые лучшие помидоры на свете.
Около стола есть чёрные рябины. Их выращивают как лекарство от повышенного давления. Стволы побелены от земли — считается, что так деревья можно защитить от насекомых. Но муравьям и другим насекомым, наоборот, очень нравится белые стволы. На белом за ними интереснее наблюдать.
За столом, в углу огорода стоит старая ванная с водой для полива, водоём для выращивания комаров. Один из моих братьев пытался утонуть в этой ванной. А еще раньше наш дядя пытался утонуть, но у него тоже была сестра.
Сразу за ванной большой сарай. Доски не прилегают друг к другу, пропускают свою ширину. Видно, что спрятано внутри. Велосипеды, стройматериалы, чемоданы, коробки с хламом, пустые банки. Здесь раскладывают урожай зелёных яблок и помидоров, кабачки. И в самом углу участка есть каменная постройка — сарай с нутриями внизу и курицами сверху. Вот бабушка забирается наверх, чтобы проинспектировать куриное жилище и коричневые птички с квохтаньем сбегают вниз по лесенке. Лестница забавная, не похожа на человеческие, ступеньки держатся на центральной палке. Солнце светит, курицы всё еще бегут вниз в янтарном луче, окруженные пылью и перьями. Бабушка смотрит на меня сверху.
У нас есть главный дом и хозяйственные постройки. Постройки окружают королевство по периметру. Погреб переходит в кирпичную времянку. Этот дом был построен первым и именно в нём семья жила сначала. Тут же теперь кухня и ванная. Рядом кирпичный туалет и сарай. Затем небольшой просвет между постройками. Тут когда-нибудь еще поставят будку свирепой собаки. Следом — тот самый сделанный из серых досок сарай, крытый шифером. Его крошечная часть отделена и снабжена отдельным входом. Дедушкина мастерская.
Дедушка умеет изготавливать и чинить абсолютно что угодно, здесь у него все инструменты. Здесь он бог-творец, изобретатель, создатель всего имущества, всего окружающего нас неорганического мира. За альтернативное плодородие и креативность отвечает бабушка. Мне нравятся оба мира. Я обожаю тиски, молотки, неведомые железячки, гайки, шурупы, гвозди. И один из моих братьев тоже любит гвозди. Он, правда, ещё не родился. Но когда он появится, он возьмет килограмм дедушкиных гвоздей и все их позабивает в огородную землю.
Около сарая пень, на котором курам рубят головы. Я смотрю, если бабушка убивает курицу. Бабушка считает, что следует уметь убивать, когда это нужно. Она варит суп. Я еще не знаю, что когда-то я не захочу никого убивать для еды. И сейчас, когда я, маленькая, ем животных, для меня они не мертвы. Я ничего не знаю о смерти. Съеденное животное остается в моём мире живущим. Куры просуществуют недолго. Дикие зверьки станут воровать кур и бабушка превратит курятник в склад. Но пока маленькие цыплятки бегают вокруг и мы кормим их смесью листьев и зерна.
В отдельном сарае с железными решетками проживают нутрии. Получается такая преогромная клетка. Нутрии всё время грызут. Одна из них моя обожаемая и ручная Мунька. Она ходит с бабушкой в магазин, причём на задних лапках. Она моет свою еду в воде. Она знает команды и любит играть. Я много ношу её на руках, меня фотографируют с Мунькой. Она пока маленькая. Длинный хвост, бежевая шерстка. Она вырастет и заведет с детей, станет злой и ее убьют на воротник и мясо, как остальных нутрий из клетки. Мне торжественно вручат шкурку. Шкурка? Я попробую оживить своего друга и сшить маленькую крыску. Ничего не получается, хоть пуговицы вместо глаз, хоть что. Нет Муньки. Нет — и я всё-таки всегда держу ее на руках, даже сейчас. Взрослые, действительно, ходят в шапках из нутрий, пришивают к своим пальто воротники из нутрий. У некоторых целые шубы из нутрий. Их греет. У меня уродливая самосшитая игрушка. И фотография. Они не согревают так как мой маленький живой зверь, который пока жив. Незаменимый навсегда зверь.
Сделаем еще один шаг, к забору. За ним живет мама моего жениха. Это он иногда приходит качаться на качелях и играть на детской гармошке. Часто у него разбитое лицо. Мы такие маленькие, что помещаемся на качелях вдвоём. Если сидеть на качелях вечером, то можно увидеть, как птицы летят спать. Это означает восемь часов. Бабушка, стоя на ступеньках дома, скажет, что что жениху пора домой, потом пойдет во времянку, чтобы включить воду — нагреваться. Мы не жалеем воды, она течёт и течёт, пока не станет нужной температуры, а потом — пока не охладится.
Во времянке есть одна единственная комната. Тут живут три студентки. Бабушка недовольна беспутными девчонками, ругает их. Вот одна так натопила в ванной, что упала в обморок и её спасали. Вот вторая — неряха. Вот третья — гулящая. Они поселены ради квартплаты, но это продолжается всего несколько сезонов. Сплошная нервотрёпка, тем более мне никакой пользы от этих студенток. А если комната освобождается — можно в ней иногда играть, убегая из большого дома. Можно думать о том, как однажды ты бросишь всех этих неблагодарных предков и отправишься жить в детский дом. Или умрёшь, и все будут страдать. Вообще это практично — иметь два дома на одном участке. Когда я была маленькая, во времянку все убегали от моего плача. Теперь мы сами убегаем сюда от дедушкиного храпа.
Под крышей времянки хранится сено. В маленькой кухне можно готовить. Тут — сокровище дома. Настоящая ванная с газовой колонкой. Ванная во времена моего детства, а и теперь, для многих жителей села — роскошь, бывает только у богачей. Переместиться из села в город и завести ванную — предел мечтаний, символ жизненного успеха. Чтобы попасть из ванны в дом, надо пройти по улице, и вечером это очень страшно, и холодно. Но я-то пока не хожу по темноте! Меня носят, завёрнутую в большое полотенце. В полутьме видны крыши сарая, дома. Над ними звёзды. Лают соседские собаки. Почему? Наверное, по дороге идёт кто-то чужой! Очень страшно! Вот-вот появятся преступники. На голове у меня вавилонская башня из полотенца, дорога ужасно длинна, несколько минут. Как быть, если мы увидим силуэт грабителя над крышей сарая? Или если свирепая банда преступников решит забраться в наш погреб с вареньем прямо сейчас? Меня приносят в большую комнату главного дома. Сколько ритуалов с сушением, причесыванием, одеванием пижамы. Голову сушат странным синим колпаком, соединенным шлангом с феном. Инновации восьмидесятых. По уровню впечатляющего прогресса — как современная левитирующая лампочка. Бабушка или ложится рядом, или садится в одно из кресел. Так она будет ждать, пока я усну, прежде чем уйти. Охранять меня от чудовищ.
Я исключительно боюсь темноты. Но это не встречает у бабушки непонимания. Само собой, она должна просто охранять, а не смеяться над страхами. Тем более, что без поддержки можно захлебнуться ужасом. Я засыпаю стремительно, начинается сон. Теперь, когда мне уже больше сорока, последняя картинка перед тем, как я засыпаю — полумрак комнаты, где я лежу на диване а бабушка сидит в кресле и смотрит на меня. Пока она смотрит — я в полной безопасности. Так было всегда, сколько не заглядывай в прошлое, так было на каждой веточке семейного дерева.
Повторяю для самых непонятливых — у меня в доме-дворце собственная спальня в самом большом зале. Вы знаете Версаль, зеркальные залы? Припоминаете королевскую кровать? Она там стоит в одной из комнат анфилады, через которую прогоняют туристов — огромная, недоступная и торжественная. Золотая, сияющая, великолепная, увитая лентами. Точно такое же ощущение вызывала моя кровать в бабушкином доме. Это был диван, стоящий под ковром с белым основным цветом. В центре ковра висел рожок на серебряной цепочке. Напротив была темная полированная стенка с зеркалами и фарфором — сверху до низу выставлялись многочисленные сервизы с нимфами, статуэтки с украинских фарфоровых заводов, хрустальные вазы и бокалы. Хрустальный баранчик с чёрным животиком. Невероятная роскошь!
Сервизы доставались только во время важных семейных обедов. Недостижимая вершина семейного успеха — супница — также хранилась в серванте. И ещё два свадебных бокала на высоких ножках, кроме которых ничего у нас в истории семьи прежде не переходило по хрустальному наследству. Заняв единственно правильное положение на кровати — головой к коричневой печке, ногами к окошку — можно было увидеть гипсовый барельеф. Это было очень странное временное окошко в историю неведомого периода.
На барельефе был кусочек бойни, вооруженный мужчина убивал женщину. На земле лежала еще одна полуобнаженная женщина, остальное пространство занимали части коней и необъяснимые фигуры. К тому времени, как я заинтересовалась атрибуцией, никто уже не помнил, откуда появилось изображение. Во всех музеях мира я пыталась найти именно этот сюжет, узнать, что за границами обломка, воссоздать весь миф. Похищение сабинянок или амазономахия? Кто этот мужчина? Беллерофонт, Геракл, Тесей, Ахиллес? Что, если это Ахиллес и Пентесилея, царица амазонок? Шлемы, одежды, саркофаги и греческие сосуды — сколько лет прошло в поисках именно таких форм и фигур! Сколько было выслушано рассуждений искусствоведов о том, что моё сокровище — лишь современная подделка, не стоящая внимания! Подделка не переносит в другие миры. По крайней мере, для мена она сработала. Керчь, Рим, Париж, Лондон, Копенгаген, Кёльн, Барселона — рассеянная мировая коллекция осколков греческой и римской истории, пока она не сложилась в единое полотно. Если искать источник любопытства, то он был сделан из гипса. Странная, непонятная тень иного мира. Тень без объяснений, без указаний на ее значимость — если только вершиной значимости не являлось существование в Версале, напротив самого лучшего ложа, и вынужденная встреча при пробуждении и засыпании, вместо молитвы. Где она сейчас? Упала и разбилась в пыль. Превратилась в экскурсии по древним развалинам и в книжку под названием "Фемицид".
Через четыре года будет так: утро, солнце светит прямо на меня. Белая тюль колышется. Бабушка давно проснулась и, проходя вокруг дома, приоткрыла форточку. Я притворяюсь спящей. За окном качаются розы-великаны. В другое окно видно дорогу, забор, деревья, прохожих. Можно не вставать, опаздывать некуда. Не нужно бежать ни в школу, которая весьма недружелюбна, ни на урок музыки. Это вам не шутка — четыре урока в музыкальной школе каждую неделю. Два раза инструмент, а ещё хор и сольфеджио. Дорога в музыкальную школу абсолютно небезопасна. Это или тёмный парк или страшный лесок, где важно быстро бежать, если за тобой начинает идти незнакомец. Иногда приходится ходить совсем рано, к семи утра, и даже через тёмный школьный сад, потому что там быстрее. Надо перелезать через полуразрушенный кирпичный забор.
Инструмент — фортепьяно. Оно приехало от бабушки. Его перевезли прямо в Подольск, в контейнере, после того как я начала без остановки играть на детском игрушечном пианино с двадцатью клавишами. То самое фортепьяно «Украина», на которое бабушка собирала по копейке, на котором занимались мама и её сестра. Самоочевидно — обязательно надо учиться музыке. Иначе как станешь человеком, как вырвешься в следующий класс. Но у меня не получается, я не нравлюсь учителям, я делаю всё неправильно, мне не нравится инструменты, ноты, мелодии. Учителя бьют по рукам и по голове — линейкой, кулаками. Бросают крышку на руки. Наступают на ногу, которая недостаточно сильно нажимает на педаль. Я — бестолочь, бездарность. В хоре меня ставят во второй голос. Это равноценно утверждению, что ты не имеешь слуха, не умеешь петь и лучше, если тебя вообще не будет слышно. По сольфеджио — вечное три. Я совсем не понимаю, что такое сольфеджио. У остальных абсолютный слух. Как же они пишут свои диктанты? Я пишу наугад. Интервалы? Я не понимаю интервалы, мне не нужны интервалы. Музыкальная литература, кошмарно скучный предмет, гриб, Григ, Марш Троллей, я запоминаю совсем не то, что следует.
В Трольхаугене музыку Грига объясняют иначе, она возникает ещё при входе в усадьбу, на аллее причудливых деревьев, покрытых бархатной зеленью, стекает ручейками по мху влажных скал, томится в соцветиях рододендронов и море до горизонта, хранится в уединенной мастерской. Но сейчас я не в Норвегии, а в Подмосковье. Я худший ученик, дополнительные занятия мне не помогают, они разорительны и бесполезны. Я хотела бы играть свою музыку, но учителя требуют, чтобы я играла Гайдна.
У меня абсолютно нет никаких друзей в музыкальной школе. Ни одного ребенка. Завидую детям из ансамбля, их инструменты интереснее, но ансамбль не для пианистов, наоборот, фортепиано — неприятная нагрузка для участников ансамбля, они не любят эти уроки. Есть ли вообще люди, которым на самом деле нравится фортепиано? Череда отличников выступает на итоговых концертах, мерзкая девочка с длинной косой вколачивает гаммы на скорости. Аплодисменты.
Наш второй голос поёт стихи Пастернака «Снег идёт». Потом уже окажется, что мои ноты, моя музыка находится несколько иначе, другими способами, и для того, чтобы её найти и записать, я буду использовать крайне разрушительные, мучительные, истощающие способы, которым в музыкальной школе не научат. А сольфеджио случится само собой. Когда я почитаю про Пифагора, побываю на выставках про античную музыку, найду средневековые истории про монахов-хористов, Гвидонову руку, посмотрю лекции про гармонию и математику. Почему нельзя было рассказать это сразу?
Однажды в мир музыкальной тьмы приезжает вторая бабушка, я говорю про свои горести и она предлагает распилить пианино. Я в восторге. Когда будем пилить? Завтра. Я бужу бабушку на рассвете: пора пилить. Она только смеётся. Разве над такими вещами шутят, бабушка?
И ещё есть обычная школа. С вымышленными пионерами-героями, 28 героями-панфиловцами, одноклассниками-садистами, учителями, которые рассказывают, как собирали мёрзлую картошку по полям и какие мы неблагодарные дети. Школьное время проходит печально, в исследовании, чего я ещё не могу, почему я негодный ребенок. Не могу залезть по канату. Не отбиваю мяч достаточно сильно. Не могу бегать в противогазе. Недостаточно быстро бегаю вообще. Мешаю другим детям. Болтаю. Отсадить. Разлучить. Запретить. Наказать.
И ничего этого всего в Версале нет. Здесь не заставляют, не оскорбляют, не мешают. Я снова на своей орбите, без опасностей, унижений, неверного восприятия моих слов и поступков, моих возможностей, я снова обретаю безграничную ценность. Зона комфорта. Здесь никто не знает, что я не мастер шить варежки, ходить на лыжах, гладить галстук. Не требуется умение бросать гранату хотя бы на тройку. Не нужно знать содержимое противоатомной аптечки. Не нужно одевать уродскую форму. Вечно бежать, бежать, бежать, торопиться, успевать в смысле на урок и на уроке, сидеть неподвижно, получать оценки. Можно пролежать всё утро и выйти только когда станет совсем голодно.
Рядом с Версалем — моя литературная мастерская. Бабушка сразу, раньше меня, знает, что я писатель. Она говорит маме: она писатель, она всё время пишет. Это правда. Здесь, сидя за раздвигающимся столом, украшенным вазой с хрустальными колосками, сидя около белой кружевной тюли на стуле с гобеленовой обивкой, я, глядя одновременно через два окна на свой жасмин, калитку и гортензию, пишу первую большую форму. Прохожие идут мимо дома, они мне не мешают. Каждое лето я привожу с собой толстую тетрадь, какие используют для домоводства, и начинаю записывать, зарисовывать, приклеивать в неё всё, что я думаю, всё, во что играю и вообще любую встреченную информацию. Это борьба с рефлексией — я опасаюсь, что став взрослой, стану такой же неумной, как все взрослые, забуду все мысли и события детства, что контакт с моими будущими детьми нарушится. А я планирую дружить со своими детьми, чтобы у них была хорошая жизнь и взаимопонимание, а не вот это вот. Я стараюсь сохранить детское отношение к жизни и умение удивляться всему. Гороскопы, гадалки, тесты, цитаты, стихи, сноски из книг, полезные советы, секретики, правила детских игр, красивые картинки, вклейки, вырезки, рисунки — многотомник пополняется на одну книгу ежегодно и называется «От 5 до 15».
Еще я очень беспокоюсь о времени, когда я наконец отправлюсь в большой мир и встречу настоящих умников. Что, если я буду недостаточно умна на их фоне? Им будет со мной неинтересно? Надо читать. Я правда очень стараюсь и в результате, встретив умников, я понимаю, что это мне с ними неинтересно. Голову можно перекачать. Смотри, говорит бабушка, она писатель.
Продолжаю притворяться спящей, хотя солнце светит прямо на кровать. Маленькие брат и сестра долго стоят около закрытых дверей, потом заглядывают внутрь и сморят. Совсем уж явно будить они не решаются. Но смотреть не запрещается, и так я просыпаюсь. Пора играть! Скоро, скоро я выйду во двор, малыши. Но нужно досмотреть сон, давайте еще на пять минут закроем глаза и продолжим с того же места.
Ой, что это? Я хочу выйти в коридор, а там какие-то тюки. Да это же лестница на чердак! Лезу вверх. Бабушка что-то укладывает в коробки. Чердак похож на промышленный склад, чего тут только нет! Вот, например, чемодан с мылом. Бабушка завела его после войны. Если мы возьмем один кусок, потом обязательно докупим и снова положим обратно. Вот мешок соли, мешок сахара, мешок муки, мешок гречки, чемодан спичек. Запасы всего, что только может пригодиться. Все старые вещи, вся старая одежда — на чёрный день. Зачем так? Мыло и спички — это деньги во время войны, отвечает она. Моя бабушка пережила войну много десятилетий назад. Она до сих пор бережет еду, вещи, деньги. И смешно подписывает открытки, желает мне мирного неба и мягкого хлеба. Почему она не понимает, что в современном цивилизованном мире войн больше не будет? Я не хочу ее обидеть и ничего не говорю, но в глубине души понимаю, насколько она отстаёт в своих представлениях о мире от прогрессивного человечества.
Своими смешными золотыми украшениями, которые однажды следует отдать за спасение жизни, ящиками с солью и мукой, коробками со старыми нитками и пуговицами, самогонными аппаратами и сложенными в горку лишними стройматериалами, отношением к происходящему и будущему бабушки и дедушки учили потомков правилам выживания. Это предощущение проблем из-за недальновидности — способ управления катастрофой, готовность встретить смерть в любой момент, но на своих условиях — оказалось во взрослой игре нашим единственным джокером.
Поедем теперь в другой мой дом. Поспешим, чтобы под грузом несъеденного вишневого варенья не провалились полки кладовых и шкафов. Этот мир начинается за лестничный пролет до. Серые ступеньки, ведущие на пятый этаж, становятся яркими, оранжевыми. По краям у них синий кант. Это дедушка рисует. Здесь, на лестничной клетке, растут вазоны, изгнанные бабушкой из квартиры. Сами виноваты, разрослись. Наша дверь вторая слева, давайте звонить! Открывает дедушка, он очень рад, мы же его не предупреждали. Он ждёт всегда, каждый день. Он показывает, какая еда есть в холодильнике и идет смотреть важный футбол и читать газету. Мы вольны всё рассмотреть, проверить и съесть.
Бежим на балкон. Внизу огромное дерево. Слева — гора, Эверест, холм невероятного размера. Удивительно, но когда однажды утром я проснулась и сообщила бабушке о намерении пойти погулять, она не удивилась. В четыре утра, в полном одиночестве, послушать птиц, которые меня разбудили. Лет мне было около семи. Это была фантастическая экспедиция. Сначала пять этажей вниз по лестнице — долго, страшно, невероятно. Потом надо было открыть дверь, избежав нападения чудовищ, пересечь двор и долго-предолго взбираться на холм. Утренняя роса, холод, разнотравье, оглушительные птицы, пищание голодных птенцов, пирамидальные тополя на вершине холма — кружевом. Наверное, я гуляла с полчаса, но время растянулось неизмеримо. Сейчас, глядя на холм, я уже не вижу никакого величия подъема, торжественности трав, сказочный пейзаж превратился в повседневные руины, стал жалок. Если честно, не так уж этот холм и велик. Но в памяти хранится птичья симфония, охапки цветов, экстремальная опасность прогулки и спокойное отношение бабушки, которая встретила меня как ни в чем не бывало, и снова уложила спать. Возможно, она смотрела за мной с балкона, но я не уверена.
На балконе есть голубой шкафчик с неведомым содержимым. На нём растут помидоры, стоит банка с малосольными огурцами. Сохнет коврик. Именно такой потом предпримет попытку утащить вниз мою маленькую сестру. Дети постоянно спасают от смерти друг друга. Я успею схватить её за ножки. Бабушка бежит через всю комнату, снимает коврик, заводит нас с сестрой в дом.
Я много думаю о этом будничном спасении нами других людей. Которых мы удерживаем от падения на рельсы, ухватываем в последний момент, охраняя от машины, тащим из реки за волосы, уберегая от утопления. Всё это осуществляется без выхода из зоны комфорта. Можем спасать, можем не спасать, нам от этого ни жарко, ни холодно. Мы не запоминаем наших подопечных и через минуту сами оказываемся на краю гибели. И тогда другой будничный спасатель помогает нашему сердцу биться, легким дышать, а голове — искать поводы для претензий к миру.
С внутренней стороны к балкону прикреплена доска, с покрытием как в школе, грифельная краска. Лежат мелки. Можно рисовать. Это не те времена, когда доска есть у каждой семьи, закупающейся в Икее. Ни у кого из моих знакомых нет такой доски, но времени основательно подумать про это сокровище — нет, потому что надо бежать в комнату.
В моей (мало ли кто там жил раньше) комнате стоит шкаф с вареньем. Начнём есть с земляничного. Никто не закрывает землянику в литровых банках, всегда в крохотушечных. Возможно, есть и три банки! Нельзя сразу уничтожить все земляничные запасы, требуется особый случай. Потому что в жизни человека не бывает бесконечной земляники, это неоспоримый факт. Можно посчитать общее земляничное число жизни. Поставим пока одну баночку на стол, пусть привыкает. На самом деле на первом месте по ценности в этом шкафу вишневое варенье, на втором — компот из вишен, а земляника — только на третьем.
Конечно, вся вишня без косточек, потому что есть постоянно повторяющаяся легенда о невесте, чей отец на свадьбе открыл вишневое варенье с косточками, закрытое в день рождения дочери, и все перемёрли. Вишня всегда без косточек. Потом уже идут всякие груши, сливы и яблоки, если до них доходит очередь. Из вишен будут делаться вареники и компоты. Обычные вареники и уплывающие компоты. Уплывающие, потому что будут забываемы в ванне во время охлаждения водой, которую, как вы помните, никто пока не экономит. Ввиду того, что первый компот всегда уплывает, на один компот нужно две банки вишен.
Откуда так много вишни? Её собирают в селе. Это сорт, правильный сорт, который растет во многих наших дворах. Непревзойденный, неимоверный.
Первое мое воспоминание о этой бабушке — облако муки. Как часто появляются вареники и пироги? Разумеется, каждый день. Не может быть так, что вот день наступил и нет никакого пирога или торта, хотя бы с горохом, картошкой или сгущенкой. Пока мы с вами тут рассуждаем о вишне, в большой комнате уже раздвигают стол. Снимают бархатную скатерть, приносят праздничную клеёнку. Опять не хватает стульев, на них положили длинную доску. Прибежали соседи. Все веселятся. Взрослые так безответственны! Зачем нам эти гости, если мы должны проинспектировать герань.
Какие же здесь огромные окна и подоконники! Герань — основное растение бабушкиного дома, она на всех окнах, красная, очень много горшков. Никого не смущает, что это один и тот же вид. Все на свете считают, что бабушка великолепный ботаник и дома у нее красота. Несколько алое также притулились в уголках окон на правах домашнего доктора.
Оказываясь в тёмном мире, в Подольске, я развожу на подоконнике и между окнами множество цветов. Больше всего кактусов, восемьдесят штук. Он неприхотливые, с ними у меня получается лучше всего. Я поливаю их от души, сажаю в большие горшки и получаю гиганты. Лианы растут сквозь всю комнату. Маленький сад на моём окне — это мои тропические путешествия, моя британская оранжерея, моя утраченная идентичность и земля, утрамбованная в керамические горшочки. Пустота, тишина, одиночество в ожидании лета.
В комнате с запасами варенья — кровать. Я немедленно изготавливаю хижину из покрывал, закрепив их прищепками к ковру. Долой порядок, вот настоящий порядок! Я буду жить в этом шалаше, и никто ничего не скажет. Можно совершать преступления: затаскивать внутрь еду и книги, освещать всё лампой-букетом.
Бабушка работала на на термопласт-автомате, делала игрушки, цветы, прищепки, и вот такие цветочные ночники-букеты. На самом деле это не красивые лампы, не то, что считается красивым теперь. Вредная работа разрушила ее здоровье. Мало прожила, много болела, рано нас оставила. Когда я лежу в буде со своими книгами и тарелкой пирогов, я не думаю про такие страшные вещи, как разлука навеки. Смерти ещё нет, а счастья так много, что оно не помещается на моей картине мира полностью. Сейчас любая пластиковая вещь, которую я встречаю — чья-то жизнь, отданная напрасно. Каждая прищепка — повод вешать бельё внимательно и ничего не сломать. Пусть человек дольше живёт.
Под кроватью, если вы не заметили, ящик игрушек. Частично они сломаны, но это не имеет никакого значения. Этот гипнотический хлам принадлежал детям разных времен. Части машинок и самолеты, куколки и мячики, конструкторы и карандаши, обломки неизвестности — всё будет высыпано на ковер, перебрано, уложено в хаотическом порядке и задвинуто обратно под кровать.
Круглый стол — вырасту и заведу такой же, буду возить за собой по миру — накрыт бархатной скатертью малинового цвета. Моя интенсивная творческая жизнь, то есть написание рассказов о щенках и страданиях, проходит именно здесь. Если в доме бабушки недавно жили какие-нибудь родственники-дети, от них остаются тетради. Если же здесь давно не ступала нога ни школьника, ни студента — дело плохо, тетради давно разорваны на ярлыки для банок.
На этажерке запасы странных книг, которые пополняются соседкой Людой и гостями. Бабушка не умеет читать, пишет медленно с ошибками, дедушка умеет. Через 35 лет в Каталонии нашла поговорку: «Мы внучки бабушек, которые не умели читать», сделала такой принт на футболке. Дедушка читает только газеты. Книги они выписывают для меня и для своей старшей внучки. Обидно, что серии разные. Мне приходится быстренько читать многотомного Вальтера Скотта, потому что он не для меня. Я читаю и еще переписываю комментарии. До интернета еще лет десять, что ты себе не запишешь и не сохранишь — больше никогда не прочитаешь.
А за дверью со стеклом — невероятное богатство такая дверь — большой зал с телевизором и стенкой. В стенке хранится посуда — кувшины-рыбы с рюмками-мальками, синими и оранжевыми, графин в виде светло-зеленой грозди винограда со стопками, кружки-поильники из Трускавца, тарелки, бокалы. Центр комнаты — телевизор. Он цветной, большой. Все сморят его, располагаясь на диване или на стульях. Царство просвещения. Газетная программа доступных передач. Мультфильм, новости, сериал, футбол, вечерняя сказка обведены кружком. Интеллектуальная колея. Чтобы смотреть, сидим на стульях. Всё торжественно.
Стены в квартире выкрашены в голубой цвет, представляете? Это синька, которую в деревне добавляли во всё, что только можно. В краску для стен и для белья. Еще одна краска, которая существовала — луковая, она использовалась для пасхальных яиц. Стены синие, потолок белый. На этом живописные возможности заканчивались и ощущения нищеты не было. Ковры на стене, на диване, на полу, вышитые подушки, клеёнка, люстра.
Казалось, что вещей даже слишком много — настенные часы, пластмассовые цветы в вазах, разноцветная штора из пластиковых лент. Трюмо около самого балкона. Диван, наполненный синими настенными пластиковыми зайцами и волками из «Ну, погоди!». Кто-то видел таких волков и зайцев? Они рассыпались под грузом времени. Не осталось никакого следа. А между прочим, для нас много значили подобные истории. Их было не много. Мультфильмы показывали редко, несколько раз в день, помалу, одни и те же. Не у всех был цветной телевизор, у нас во тьме долго не было. И вся любовь, которая теперь рассеивается детьми словно дождик, на всевозможных черепашек, барсуков, котят, пони, щенков, уродцев, концентрировалась на нехитрых персонажах. Зато нам проще вернуться в своё прошлое, счастливое и комфортное время. Можно пересмотреть старый фильм или мультфильм, пусть даже непоправимо советский, и обнаружится второе дыхание.
В этой квартире фотографии были размещены как в селе — в одной раме множество разноформатных карточек. Кровати, накидки, подушки тоже повторяли сельский быт. Ничего никогда не менялось, не прибавлялось и не исчезало. Предметы сохранялись на своих местах.
В самой маленькой комнате из трёх одна довольно узкая кровать. Но она же семейная кровать бабушки и дедушки. Над кроватью — двойной ретушированный фотопортрет, бабушка и дедушка в молодости. Ковёр. Стопка подушек, младшая бархатная зеленая. Есть темно-бордовая с вышивкой, ярко желтая с белыми полосками и узорами. Синяя. А еще две гигантские с накидками, там вышиты лебеди и цветы. Хорошо вышивает бабушкина старшая сестра. Днём кровати красиво застелены. Из-под верхнего покрывала видны особые белые нижние полотна, сельское кружево. На больших подушках, стоящих на ребре — промышленные кружевные накидки. За зеркалом спрятаны молитвы, записанные бабушкиной рукой. Зеркало большое, так чтобы можно было увидеть почти всю фигуру. В этой комнате бабушка шьёт, родственники знают, что шьёт лучше всех. У неё есть швейная машинка с ножным приводом, к которой при моей жизни приделали мотор. Рядом широкий стол, чтобы раскладывать выкройки. Есть готовые выкройки на всех сестёр и тётушек, чтобы получить новое платье, нужно лишь всё аккуратно вырезать и сшить. Сотни и сотни платьев с огурцами и цветами. Они сохранились до сих пор у одной из сестёр. Я тоже модель и получаю особенные платья, в них меня даже фотографируют.
Положено избавляться от вещей, когда человек умирает. Когда умерла моя бабушка, всё раздали, всю одежду. А я бы хотела забрать себе на память всё, чтобы она продолжала жить для меня хотя бы в вещах. И почему-то забрала только напёрсток, он всегда со мной.
Если пройти через штору из разноцветных пластиковых лент, можно найти большой шкаф в коридоре. Тут мы храним кабачки. Сверху донизу кабачки, особенный рецепт. Делает их дедушка. Конечно же, и помидоры, и огурцы, и компоты из груш и яблок, и всё остальное, что положено хранить в закромах, тут имеется. Но кабачки, нарезанные кружочками, солярный символ, расфасованный после урожая — для меня. Я буду есть по одной банке в день, никто не сможет меня остановить. Пока вы смотрите свой телевизор, я уже открываю новую баночку. Есть банки с консервированными яблоками.
Бабушка похоронила несколько детей и поэтому она не ела яблок до Яблочного спаса. В этот день всё село отправлялось на кладбище и можно было положить по яблоку на детские могилки. Считалось, что им достанется яблочко в раю. Яблоки на самом деле клали на все родные могилы.
до яблочного спаса дня
ни яблочка не трону я
зелёного ли красного
сладко́го ли солёного
и у могилки маленькой
безкрестной и намоленной
одно лишь только яблоко
мне положить позволено
на миг единственный беда
кровиночка сироточка
полегче терпится тогда
тебе на райском облачке
до яблочного спаса дня
ни яблочка не трону я
https://www.lubava.info/pesni/dragon/5.mp3
Мне не было страшно на кладбище, это было всё равно, что пойти в гости к кому-то, кто тебя любит и знает. Хотя многие из тех, кого мы навещали, умерли раньше, чем я появилась. Мы всегда приносили им яблоки, печенья, конфеты, цветы — живые и пластиковые. Они приносили нам слёзы.
Вторая поминальная традиция была — кутья в сочельник, ночь перед Рождеством. Именно здесь, в этом городском многоэтажном доме мы готовили кутью. Дедушке вручалась макитра — глиняный горшок и пестик — и он должен был растирать мак. Варилось зерно, заранее привезённое из деревни. Мы набирали его в сарае, в родном селе бабушки и дедушки — из большого незакрытого мешка. Он стоял вертикально, наполненный зерном доверху и на горизонтальной поверхности зерна хранились собранные в соседнем курятнике яйца.
Зерно варили много часов, добавляли к нему мак, грецкие орехи — с деревьев, посаженных предками — и также изюм и мёд. Потом кутью ставили на стол в общей миски, из которой надо было есть всем вместе. Рядом клали ложки — по числу близких и умерших в этом году. Я живу в этой традиции до сих пор, это не религия, а семья.
На самом деле продуктов в детстве не так и много. Продавец из современной овощной лавки заплакал бы, увидев советское разнообразие. Картошка да свекла. Капуста и морковка. Сухой горох. Бульонные кубики. Колбаса. А в детстве не знаешь, что этого мало, что бывают круглогодичные фрукты, круглогодичное всё. Это мир до сотворения брокколи и авокадо, мир зеленых ананасов и одного мандарина в новогоднем подарке.
Тут нам с вами нужно снова пройти сквозь штору из лент, снова в бабушкину мастерскую. Под столом рядом со швейной машинкой стоит испортившееся варенье. То, которое дедушка превратит в самогон. В этом доме рабочие процессы тоже разделялись. Бабушка сшивала полотно мира, готовила хлеба, распоряжалась уютом, устанавливала законы и планировала события. Дедушка управлял стихией воды, кабачками, ремонтом и телевизором. Дедушка управлял подземным миром — только он ходил за вещами в подвал. Ещё он больше бабушки зарабатывал денег.
В подвале — основные кабачковые запасы. Здесь я бываю редко, здесь очень страшно. Но меня пару раз приводят — и я тоже помогаю нести банку. Как справедливо, ведь дедушка несет все банки для меня, но при этом считается, что я ему помогаю. Мы оба делаем доброе дело! Его добро обязательное, моё снисходительное.
Почти каждую неделю бабушка и дедушка торопятся в родное село. Нет, они прекрасно интегрировались. У них очень много друзей в городе, весь подъезд. Они постоянно дарят соседям пироги, варенье, меняются цветами, сплетничают на лавке. С некоторыми соседями даже очень дружат и заводят интересные дела. Но в село ехать важно — повидать родных, помочь по хозяйству, отвезти хлеб и другие продукты. Чтобы не прерывалась связь, чтобы оставаться вместе даже и будучи в городских условиях. Чтобы взять привычные продукты. Например грецкие орехи или груши с собственных деревьев. Или банку молока, или творог, или домашнюю колбасу. Никто не приходит с пустыми руками, никто не уходит с пустыми руками. Это не про корысть, это про родину.
Бабушка такая вредная. Она снова приходит в мою комнату и приносит вареники с вишнями. Сварились. Сколько же можно есть! Я умру. Бабушка говорит, что я должна есть, чтобы вырасти. Вопреки правилам для других людей, лично я могу есть в своей комнате, в буде. Я же городской ребенок. Я капризный ребенок. Так я могу утвердиться в положении не-сельского ребенка.
Городская квартира. Тут газовая колонка, ванная, кухня прямо в доме. Как же это удобно, насколько легче делается жизнь. Мы готовим на нашей кухне без остановки борщи, вареники, пельмени. Печём пирожки с вишнями. Идеальные непревзойденные. Ещё с горохом и чесноком. Ещё лепим голубцы и котлеты. Варим, жарим, шинкуем, смешиваем, выносим нашим гостям, нашей семье. Вся наша посуда — расписные сервизы, оранжево-золотые, оранжево-белые чашки и чайники, горки тарелок — постоянно в движении, гости чуть ли не каждый день. Кто-то приезжает из села, кто-то из городской родни приходит, соседи забегают. Мы всегда рады, это выдаёт, что мы сельская семья.
Кажется, что если капризничать, никто из чужих не увидит, что мы, оставаясь под своим смородиновым кустом или своей вишней, сделали в то же время шаг от земли. К чему? К просвещению? Почему это просвещение так похоже на волка, который хочет сожрать? Почему оно такое одинокое и беспомощное? Почему нам всё равно и в городе требуется расширенная семья, доверие и солидарность? Которых больше нигде нет. Почему нам нужно больших праздников, на которых все родственники собираются вместе — без особого смысла, просто чтобы поесть, пересчитаться, расстаться. Осколок. Дерево, вывернутое ураганом, утратившее связь с почвой, с домом, которого больше нет. Я не могу вернуться и не могу жить отдельно. Прошлого больше нет. Оно поменяло размеры, цвет, выросло, умерло, перешло на другую сторону реальности.
Я вижу Украину своего детства только в Барселоне. Вечное лето. Тот же свет, шинус вместо ивы, похожий цвет многоэтажек, кирпич, герань, алое, помидоры. Комсомольский парк с гусями и лодочками — Сьютаделья. Я поселяюсь около другого парка, Гуэль. Такси, парк, мороженое. Красная смородина в Барселоне очень дорогая, гигантская. Не растет, всегда можно купить импортную в дорогом магазине. Крыжовника и чёрной смородины не бывает. Земляники нормальной не бывает. Вишня — только замороженная и еще надо поискать магазины, где она есть. Но сколько счастья, сколько самоценности заломлено под уголок солнца нашего детства. Только под этим солнцем хочется жить. Хочется жить именно под этим солнцем. Вырастая, сменив точку зрения на мир, мы можем найти такой угол солнца только сдвинувшись немного к экватору.
куда пропал ты с косточками красный
изрезанный зубцами крепостными
июльский знойный сахарный форпост
бочком белел семейной точкой сборки
изученный от корки и до корки
в осаде барражжжжжирующих ос
вдохни поглубже постарайся успеть
покуда красная смородина смерть
не убедит тебя нет правды иной
кроме горсти земли родной
от древних стариков и до младенцев
внесённый в фотографию беседки
любого улыбаться заставлял
и в центре обитался ты незримый
кровавой близкой родственности символ
пока не разделяла нас земля
планеты путеводные угасли
растаяли миражные пустыни
кто мы теперь рассеянный народ
застольное пылающее сердце
нас числит экспонатами коллекций
присваивает литеру и код
пространство распадается на клетки
но жив покуда скажем откровенно
куда не погляди шикарный вид
у генеалогического древа
арбузные король и королева
праправнучка неведомая дева
младенец на подушечке сидит
https://www.lubava.info/pesni/Criosphinx/3.mp3
12.8.2022
