Я вспомнила, как Ира перекусила нитку и дорассказала.

- Я, значит, стою в очереди. И она за мной. Я сначала не узнала её, а только почувствовала — встречала. Вглядываюсь так, скашиваю глаза, знаете — и не узнаю, хоть убей. А она всё торопит продавщицу, всё ругается и голос такой чужой, хриплый, незнакомый. Не может быть, думаю. И я умом прямо не желала признавать, что это она, так она постарела и облезла. Что с рукава её обтрёпанного свисают какие-то штрипки, что пальто её запачкано и стрижка нехороша, да и седая она уже. А сколько я из-за неё пережила. Мужа потеряла. И вот она прокуренным голосом, такая же одинокая и облезлая, как и все в очереди, стоит рядом. За мной! Мне бы обернуться и убить её. Но такого желания не возникает. Н-и-ч-е-г-о внутри. Равнодушие. Лень. Хочется скорее на улицу и бежать домой, кино там, салат. Ну, я купила помадку, глядите, какая — «сияющий блеск» — и пошла. Даже не обернулась чтобы её запомнить. Не вызывала она больше у меня никаких чувств.

Мы вздохнули.

- Какая драма у тебя, Ирочка, - это наша Лиза печалится. Лиза толстая, некрасивая, глупая, кроме того - с косой. Лиза никогда не была замужем - как, впрочем, большая часть девушек посёлка - и, все были уверены, в том числе и она сама, что в будущем ей также не светит. - Как жизнь насыщена чувствами. Какое счастье.

 

- Чувствами, да....

Заказом, который наша бригада получила на этот квартал, был особого рода штандарт, наполненный золотым шитьём. Штандарт был частью декора для совместного российско-американского исторического кинофильма. Второй месяц подряд девочки посменно вышивали буковки и завитки на полотнище, занимавшем всю швейную. А здешняя работа, знаете ли, состоит не только из иголок, крючков, зацепок, впивающихся в любую подвернувшуюся часть тела. Она состоит из откровений.

Я потому и ушла с фабрики когда освободилось место в золотошвейке. Мотать нитки и скучнее, и вреднее, и платят меньше. Глохнешь, к тому же. Единственное, чем цех отличался от мастерских, была возможность хоть иногда услышать мужской голос. Несколько слесарей, которых звали всегда одинаково - Михаилами, приходили налаживать станки. Иногда можно было принести с собой гайку и кинуть ее в приёмник. В общем, мы так и поступали и весь цех тогда прибегал смотреть, как кто-то из Михаилов, пошатываясь, приносит ящик с инструментами и разбирает автоматы, перекрещенный синими лямками комбинезона.

- Ну что, Лиз, ну вот скажи, ну вот если у тебя бы была возможность уехать в Калифорнию, ну ты вот сколько бы секунд думала прежде чем дать свое согласие? Две? А эта идиотка, представь, из седьмого швейного: «Я не могу жить за его счёт, я не такая». Ну и что теперь? Куклы на чайники шьет второй год. А Джонатан уехал, он Лисичкину Юлю увёз. Ему-то оказалось без разницы, ему любая русская нужна была для «Русского дома». Какая вообще любовь? Какая? Не то он ей предложение делал. Это она в зеркало не смотрела давно, видно. Уехала бы, делала бы там эти пельмени, продавала бы наши тряпки.

- Как-то криво вот у тебя здесь пошло

- Ну не знаю, морщит немного

- Надо пороть

- Я после сверху попробую переделать чутку...

В этих разговорах о чужой жизни - смысл нашего существования. Посёлок мал, мужского населения 10 процентов, детей почти нет. Жить-то с детьми негде. Садов нет. Уезжают те, кто аборта не делает. Если кто и выходит замуж, то или за вора по переписке -но это не надолго бывает, вора снова сажают, баба избавляется от ребенка и снова пишет - или за военного из соседнего гарнизона. У нас не танцы, а кармен. Битвы за кавалеров.

- И тогда Маринка решила, что она не пойдет в техникум и вышла замуж. А я хотела быть независимой. Только я не понимала, что независимой становилась при это раскладе как раз не я, а Маринка. Я то вот десятый год на комбинате, а она двух детей подняла, дача, машина, муж-молодой красавец, дача в Испании. Так-то.

 

Но, к слову сказать, аборты делают все. Аборты врачиха записывает в карточки чаще чем ОРЗ. Среднее количество — пять в месяц на бригаду. Если судить по прогулам и сплетням. Ивлева — так 42 аборта сделала. Это при том, что мужнина жена — повезло истопнику котельной - и трое детей у нее. Как кошка. Плодится в пристройке, под трубой.

Врачиха удивляется. Говорит, что такого , как в нашем посёлке — нигде не видала. Чтобы так несли. Цивилизованный мир, говорит, озабочен проблемой воспроизводства. Ну у нас в цеху бы уже сто детей бегало — за то время, что я тут работаю. А кому они, дети эти нужны. Ладно, мужчин нет. Квартир нет. Денег нет.

От кетамина отходят, сидя в коридоре. У нас в больнице около кабинета гинеколога справа сидят те, кто пришел на аборт, а слева — те, кто вышел. Ну и поток такой. Справа все плачут от страха, а слева — за живот держатся.

Здесь нет этих, знаете, разговоров. Священник не приходит. Бабка молитвы перед входом не шепчет и бумажку с проклятием в сумочку не подкладывает. Все понимают. Или жить — или рожать.

В основном очередь у абортария сплетничает.

- Я ему говорю трепетно, восторженно, от счастья задыхаясь, знаешь, показывая тест: «Две полоски, Сеня!». А он: «Ну?» Я: «Милый, я жду ребенка». «От кого?» «Сделай аборт» «Я тебя не любил, а всегда любил другую и ничего тебе не обещал, у меня жена...».... Ну и покатилось. Ничего не получилось уже, знаешь. Как Петечка пошел в первый класс — мы совсем уже не встречались, копейки не приносил. Потом удалось Петю в интернат пристроить и я вернулась в Стёпкино.

- Ну и этот козёл берет трубку. А я, знаешь, у него на коленях сижу. Ага, дома у них. Жена в отъезде. Да, там такая жена, что её вроде и нет, лахудра. Чтобы не зарились, он женился. И потом рассказывает, что, мол, звонил его друг, который забухал оттого, что беременной жене изменил. А я его спрашиваю: «А в чем, собственно, проблема? Разве не все вы, кобели, изменяете беременным женам?» «Не знаю. Я — изменял», - но продолжает говорить с негодованием. Я потом эту историю рассказала Коле. А Коля посмотрел так на меня и говорит: «Я — тебе не изменял»...

Моё тело растворилось. Остались только нос и глаза. И я с бешеной скоростью снова полетела по коридорам. Я хорошо знала уже, как здесь всё устроено и какая дверь будет переходом на следующий уровень. Белый ослеплял. Я парила сама над собой. Я видела таз, наполненный кровью и клоки мяса, которое вырывали из меня.

Капающая вода гулко и громко заглушала речь докторицы. Люди забегали. Стало невнятно. Как будто по стеклу авто дворники протянули крупную бабочку. Коридоры замерцали разноцветно. Красный. Красный. Коля наклонился и заглянул куда-то за меня. Поворот. Поворот. Изумрудно зеленая простыня закрыла тело, от которого отодвинули приборы.

 

19.04.2008