Есть тяжесть статуэтки призовой, пригодная в быту весьма условно: солить капусту, заменяя гнёт, колоть орехи, рамы выставлять и шиповать деревья костылём, для верности откусывая шляпку. Для общества, пока я был живой, пока меня читали поголовно, я был провинциальный рифмоплет: крылатка, профиль, ручка и тетрадь и на плече охотничье ружьё на ремешке, пристегнутом к антабкам.

Урод, коллекционный экземпляр, двуглавый волк, сидящий в формалине, листочек, обещающий удачу. Безумный, обличающий режим ценою жизни собственного братца. Доходный дом, теперь чужой для всех, кто сторонится, глядя на пожар, кто занят повседневными своими делишками: рожать, кутить, булгачить. Есть много слов, полезных для души, которым полагалось предаваться, впоследствии отмаливая грех.

Вода - таким, как я, в ней нет числа - мелела, обнажая скользкий камень. Из моря раздавался только гул. Толпа на главной площади шумела, и первый раз со мной заговорила, и первый раз притронулась ко мне. Высоко подняла и понесла, поддерживая бортики руками. И все, кого я не упомянул, сошли для окончательного дела: заполнив площадь, ждали терпеливо, врастая в исторический момент.

И это смысл массовки за спиной: вздыхать, шуршать, стрелять, свистеть, табанить, вгрызаться в обнаруженную падаль, изображая сопричастность, врать, хватая оброненные куски, из-за ушедшей юбки биться насмерть. Я шёл один. Никто не шёл за мной. Никто не порывался бросить камень. Поодаль истеричная цикада звала, пытаясь пару отыскать. Я шел один, спасаясь от тоски, подальше от людей, собравшись наспех.