Испанцы обставляют апартаменты тяжелой сосной. Они делают маленькие и большие гробы, лишенные всякого художественного смысла, политые хемингуэевской морилкой и могущие поддерживать в жильцах домов только одно желание  - убивать. Табуреты и прикроватные столики любовно выстругиваются и сколачиваются, кажется, только ради великолепного броска. Неподъемные и ревущие при попытке передвинуть, ящики приобретают удивительную легкость, стоит лишь только подумать о том, как они летят, направляемые рукой Хорхе в сторону головы Хуана. Это многоразовое орудие, которое можно передавать по наследству тысячелетиями. Единственное украшение, которого достойна испанская мебель - это засохшие пятна крови. Кровь ревнивых мужей и жен, темноглазых загорелых любовников, горничных в пушистых халатах, навязчивых ресепшионистов и быков, поднимающих на рога устаревшую реальность. Мечта тюремщика - кровати настолько грандиозные, что их не надо ради порядка прибивать к полу. Наследство корабельного трюма или пыточного зала, зачем-то освобожденное от веревок, крючьев и кольев - стул с высокой спинкой и подлокотниками - стоит возле так называемого журнального столика, способного выдержать слона. Мы, путешественники, садимся на краешек сна гробовщика и ветер с грохотом и, кажется, навсегда захлопывает за нами толстую сосновую дверь.

Бабочками и светильниками не замаскировать гвоздей неактуальных распятий. О распятиях напоминают резные цветочки на буфетных шкафах и трехметровых изголовных досках, призванных намечать контуры супружеского ложа. О том, в какой исторический период началась самостоятельная жизнь спинки кровати, узоры не сообщают. Эстетика насилия и нищеты отягощает испанскую реальность всюду, где бы она не создавалась. Испания это трущобы, на всём патриархальный отпечаток, национальное теряет актуальность и бедняжка этника смешивается с суевериями, рецептами домашних солений и астрологией.

Мы ездим отдыхать в пустыню. Наша обычная городская пустыня мала. Сахара в чистом виде смертельна. А маленький кусочек смерти нам по силам. Мы приезжаем на краешек песочного пирога, отломанный от Африки, изображаем ходоков по шелковому пути, прикидываемся умирающими от жажды, сжигаемыми солнечными лучами. Мы тут живем. Тут есть караван верблюдов и ушастые ежи, удоды и попугаи, диковинные растения, ветер, волны, пальмы, плоды, каштаны, карусели, вертепы, волхвы, дары. Каждый день мы проводим пару часов, проваливаясь в песок, а затем смотрим, как другие, нормальные люди, лежат вокруг бассейна.

Зимой в местной Атлантике вообще нельзя купаться. У меня есть сильные подозрения и насчет лета. Так что все, кто приезжает на Гран Канарию (я не говорю о существах без порога + 26), знают, что обречены на бассейн. Холодный бассейн - обязательный атрибут плохих апартаментов, сейчас мы как раз проживаем в подобных. Приличных свободных домов около дюн не осталось и мы не хотим ездить в нашей цыганской спецодежде в транспорте. Загорающие в шезлонгах похожи на трупы. Когда они лежат, вытянув руки и ноги - это трупы, выложенные рядами для узнавания и оплакивания. Трупы проводят так целый день, но никто не приходит на опознание. Трупы меняют позу, ложатся на бок, что-то присогнув и полувытянув, стараются приобрести более отчетливый и всесторонний отпечаток купального костюма. Тогда они похожи на трупы после химической атаки. Шезлонг стоит денег. Поэтому экономные расстилают около бассейна полотенца и лежат на плитке, вызывая у меня, дипломированного специалиста по медицинской сортировке, ассоциации с площадкой агонизирующих. Люди делают фото - мы отдыхаем на Канарии, вот наш бассейн, вот наш загар, мы крутые, богачи, мы добудем себе более загаристый загар, чтобы подчеркнуть свою несравненную состоятельность. Такие туристы никогда не ходят на дюны: "В этом году там ветер". Там ветер всегда. Он выдувает жизнь из всех тяжеловесов, пожирателей времени, страдающих дефицитом йода. К сожалению нельзя поиграть в пустыню сразу у смотровой или в ближайших песочных горах. Там фотографируются с развевающимися платками, с голышами на фоне. И поэтому мы каждый день ищем свою безлюдную пропасть.

Мы зачем-то живем на высоком этаже, продуваевом и прокуренном насквозь, и видим территорию ботанического глобалиста - Сан Клаба - откуда мы выписались во время рождественского праздника и где по ночам мы охотились на ежей. Граница между миром живых и прикидывающихся живыми очень зыбкая, зеленая, это вытянутая стодолларавая купюра. Араукарии и вашингтонии качают головами на уровне нашего крошечного балкона, дерево путешественников раскрывает свои бело-синие цветки, горы нарисованы пастелью.